16 Май, 2008
Лессинг Натан Мудрый
Реферат

Оглавление

Введение

1. Драма «Натан Мудрый» в контексте творчества Лессинга

2. Действие драмы

3. Литературная проблематика немецкого Просвещения в драме Лессинга «Натан Мудрый». Анализ драмы

Заключение

Список использованной литературы

Введение

Лессинг - самый крупный представитель немецкого Просвещения. Литературная деятельность Лессинга относится ко второй половине XVIII века. Из опустошительной Тридцатилетней войны Германия в середине XVII в. вышла раздробленной более чем на 300 мелких государств. Немецкие княжества боролись между собою и вели друг против друга разорительные войны. Эти войны способствовали возвышению реакционно-милитаристской Пруссии. Глубокая экономическая отсталость и политическая раздробленность делали фактическими хозяевами Германии иностранные "великие державы", прежде всего Англию и Францию. В то время как Англия и Франция в XVI-XVII вв. создали свою национальную литературу, литература немецкой знати была оторвана от национальных традиций и носила печать подражательности.

Литература немецкого Просвещения развивалась в условиях, существенно отличных от передовых стран Европы — Англии и Франции. Тридцатилетняя война (1618 — 1648) стала для Германии национальной катастрофой. Потерявшая четыре пятых своего населения, перенесшая глубокую хозяйственную разруху, страна оказалась отброшенной назад и в области культурного развития. Отсутствие единого политического, экономического и культурного центра болезненно сказывалось и в материальной, и в духовной сфере. Замкнутость и изолированность немецких княжеств (в XVIII в. их насчитывалось 360 с многочисленными вкраплениями еще более мелких владений) закрепляли различия между местными диалектами и тормозили создание единого литературного языка.

Культура эпохи Просвещения имеет ряд отличительных черт.

Во-первых, для нее характерен деизм (учение о боге как творце вселенной, которая после ее создания подчинена естественному, закономерному ходу событий). Деизм как учение свободомыслия открывает возможность выступать против религиозного фанатизма и христианской церкви, за свободу совести и освобождение науки и философии от церковной опеки. Представители иронически относились к присущим христианству откровению и преданию, оспаривали чудеса и противопоставляли вере разум. В эпоху Просвещения христианская идея теряет свою силу, проявляется стремление освободить религию от церковного учения и слепой исторической веры и вывести ее из естественного знания.

Во-вторых, апелляция просветителей к природе при отвержении христианской идеи привела к космополитизму. Он выражался в осуждении всякого национализма и убеждении в равных возможностях каждой нации. Вместе с тем распространение космополитизма вызвало падение чувства патриотизма, что наиболее ярко видно на примет Франции. В результате отмены Нантского эдикта произошел значительный отток интеллектуальных и финансовых сил нации за пределы Французского королевства, ибо гугенотам не гарантировалась свобода вероисповедания. Это сказалось на жизнеспособности патриотического чувства: при конфессиональных погромах (по крайней мере у французов) национальная принадлежность во внимание не принималась. Впоследствии патриотизм утратил свое значение в государственной жизни, так что «с самого начала французская революция отличалась космополитизмом, ее трудно назвать собственно французской… тогда идеалом считаются скорее абстрактный «человек», но отнюдь неродина».

В-третьих, культуре эпохи Просвещения присуща так называемая «научность». Разумеется, определенный «научный дух» проявлялся, и в XVII столетии, но тогда под ним понимали прогресс в области метафизических, математических и теологических исследований. Это оказалось возможным только благодаря бескорыстной любви к чисто интеллектуальным видам знания, примером которой служат гениальные творения Паскаля и Декарта. Расцвет математики мало-помалу способствовал развитию естественных наук. Поэтому к началу XVIII в. естествознание, освободившись от перипатетизма, переживало своеобразное возрождение благодаря трудам выдающихся ученых.

Наиболее характерной чертой ученых середины XIII в., по сравнению с предшествующими им научными поколениями было ясное убеждение в необходимости объяснять все явления природы исключительно естественными причинами. То, что раньше было уделом немногих, теперь стало общим достоянием, примером чего служит знаменитая французская Энциклопедия. Здесь на историческую арену впервые выступило самостоятельное и цельное научное мировоззрение.

В-четвертых, с «научным духом» связана такая черта культуры эпохи Просвещения, как рационализм (недаром Просвещение называют веком разума). Сам термин «Просвещение», которым обозначился разрыве прошлым, входивший в намерения «философов», на самом деле не обозначают разрыва, но обнаружил интересную мимикрию. Здесь напрашивается сравнение Евангелия от Иоанна с подлинной сущностью Просвещения. Главные протагонисты естественной религии (деизма) хотели провозгласить новое Евангелие, евангелие разума, сводившееся только к человеческому разуму. В свете этого понятно, почему борьба просветителей с религией выливалась в продолжение религиозных войн.

Именно из науки, особенно математики, по мнению ряда ученых (Дж. Кларк и др.), рационализм перекочевал в мировоззренческие и политические системы. Идеологи Просвещения верили, что именно с помощью разума будет достигнута истина о человеке и окружающей природе. Рационализм — основополагающая черта культуры эпохи Просвещения; естественно, что просветителям был свойствен «рационалистический индивидуализм», неразрывно связанный с гуманизмом. Ведь последний исходил из представления о рациональной суверенности человека. Разум трактовался как источник и двигатель познания, этики и политики: человек может и должен действовать разумно; общество может и должно быть устроено рационально. От ренессансного рационализма тянутся нити в прошлое и будущее — к рационалистической рефлексии досократиков и к истовому, самозабвенному культу разума просветителей XVIII в. Неудивительно, что он виделся Вольтеру веком разума, распространившимся по Европе — от Петербурга до Кадиса.

В-пятых, определяющей чертой культуры эпохи Просвещения является идея прогресса, которая тесно переплетается с понятием «разума». Здесь нужно учитывать изменение понимания «разума» — до середины XVII в. разум, воспринимался философами как «часть души», после Локка он становится скорее процессом мышления, приобретая одновременно функцию деятельности. Тесно связанный с наукой, разум превращается в ее главное орудие. Именно в эпоху Просвещения была сформулирована концепция «вера в прогресс через разум», определившая надолго развитие европейской цивилизации и принесшая целый ряд разрушительных последствий человечеству. Следует также помнить, что достижения эмпирического естествознания лежат в совершенно ложном представлении мыслителей XVIII в., будто бы прогрессивное развитие человеческого общества находится в прямой зависимости от квантитативных методов воздействия на него. И только изобретение доктора Гильотена показало общественному сознанию: прямолинейный прогресс — достаточно сомнительная вещь.

В-шестых, для культуры просветителей характерна абсолютизация значимости воспитания в формировании нового человека. Деятелям той эпохи казалось, что достаточно создать целесообразные условия для воспитания детей — и в течение одного-двух поколений все несчастья будут искоренены. Поэтому большинство из них принципиально отрицало какое бы то ни было предание. По мнению Э. Фагэ, это был «век совершенно новый, первобытнейший и чрезвычайно грубый. XVIII век, не желая находиться под влиянием какой-либо традиции, отринул и традицию, вобравшую в себя опыт нации…, спалив и уничтожив плоды прошлого. XVIII век вынужден был все отыскивать и устраивать заново». Была сделана ставка на нового человека, свободного от наследия той или иной философской, религиозной или литературной традиции. Однако все предпринимаемые эксперименты по избавлению человечества от традиции кончались для сообщества людей трагически.

«Просвещение - это выход человека из состояния своего несовершеннолетия, в котором он находится по собственной вине. Несовершеннолетие есть неспособность пользоваться своим рассудком без руководства со стороны кого-то другого. Несовершеннолетие по собственной вине - это такое, причина которого заключается не в недостатке рассудка, а в недостатке мужества и решимости пользоваться им без руководства со стороны».

Особое место среди мыслителей Германии занимает Г.Э. Лессинг. Гете еще в 1825 году говорил о том, что немцам нужен такой человек, как Лессинг. Дело даже не в его высочайшем интеллекте. Умных и образованных людей предостаточно. «Его величие – в характере, в твердости!» Мужеством и бескомпромиссностью отмечен весь путь Лессинга, но явственнее всего они проявились при создании «Натана Мудрого». Нелегко далась ему эта драма. Конечно, трагедия «Эмилия Галотти» куда совершеннее по форме. Но «Натан» – это главное слово, это его духовное завещание немцам, «это Лессинг Лессинга», по выражению Фридриха Шлегеля, одного из немногих, кто по достоинству оценил гений «отца немецкой литературы»: «Тот, кто понимает “Натана”, знает Лессинга». Чтобы понять «Натана», нужно проследить путь Лессинга, закономерно завершившийся этой пьесой.

Как шел Лессинг к «Натану Мудрому», о чем его драма, какова ее диалектика? Она написана драматургом-философом в 1779 году, за два года до смерти. Автор опубликовал ее и распространял по подписке; друзья постарались – набралось около трехсот желающих купить и прочесть пьесу. Лессинг так и не дождался ее постановки, он не верил в то, что немцы готовы принять «Натана». «Я не вижу ни одного места в Германии, где эта пьеса может быть поставлена сегодня», – написал он в набросках к предисловию. Смысл пьесы можно понять лишь в контексте религиозно-философских исканий Лессинга и той полемики, которую он вел с церковниками в последнее десятилетие своей недолгой жизни.

1. Драма «Натан Мудрый» в контексте творчества Лессинга

Н. Г. Чернышевский назвал Лессинга "отцом новой немецкой литературы"."Он доставил немецкой литературе силу быть средоточием народной жизни и указал ей прямой путь, он ускорил тем развитие своего народа", - писал об исторических заслугах Лессинга Чернышевский, относившийся к великому немецкому писателю и просветителю с большой любовью и посвятивший ему специальную монографию. Выдающийся писатель, критик, теоретик реализма в литературе и искусстве, неустрашимый борец против политической и церковной реакции своего времени, Лессинг воплотил в себе лучшие черты гуманистической немецкой культуры.

Личность, а стало быть, и жизненный путь Готхольда Эфраима Лессинга (1729–1781) отличаются редкой цельностью: ни метаний, ни скачков, ни зигзагов. Борец по натуре. Страстный полемист. Мощный, глубокий и острый ум. Превыше всего ценил дело, действие: «Человек создан для действия, а не для умствования». По мнению Гейне, он был величайший гражданин в немецкой литературе. Именно потому Чернышевский, главный идеолог русского демократического движения, поставил Лессинга выше Гете и посвятил ему основательный труд – «Лессинг, его время, его жизнь и деятельность».

Оценили ли соотечественники его гражданственность? Вышедшая на исходе ХХ века книга, где собраны многочисленные документы, рецензии, доклады, отзывы о произведениях Лессинга, названа так: «Лессинг – непоэтичный поэт». Комплимент ли это в глазах потомков или?.. А впрочем, стоит ли ломать голову над этой дилеммой, ведь его творчество – это не чистая поэзия, а скорее смесь литературы, полемики, острословия и философии. Искусством, богословием, археологией, поэзией, театральной критикой занимался он с равным воодушевлением. Необычайная мощь таланта оплодотворяла разнообразные художественные стремления Лессинга. Особенно ярко это проявилось в «Натане Мудром».

«Он был живой критикой своего времени, и вся его жизнь была полемикой», – пишет о Лессинге Гейне в своей известной работе «К истории религии и философии в Германии». А время это в Германии было бесцветным, оно отмечено печатью скудоумия, догматизма и убогого провинциализма даже в области поэзии. И вдруг в этом сонном царстве появляются такие титаны, как Лессинг, Гете, Шиллер! Этому удивлялся еще наш Герцен. Лессинг, выделявшийся широтой мышления и видения, полемизировал не только и не столько с теоретиками искусства, сколько с представителями философской мысли, с теологами и церковниками. Он полагался на силу Разума. Лессинг не был восторженным идеалистом, он понимал, что Просвещение в Германии находится лишь в начале своего пути. Даже грамотным немцам недостает образования души, человеколюбия. Как просветитель он воевал с отжившими представлениями и застарелыми, но стойкими предрассудками. С юных лет он защищал идею естественного равенства людей. В одной из ранних пьес, еще лишенной художественного совершенства, двадцатилетний драматург попытался разрушить и вековое предубеждение немцев против евреев.

Пьеса так и называется – «Евреи». В основу положен эпизод, характерный для того времени. На барона и его дочь во время путешествия нападают разбойники, от которых их спасает незнакомец (он назван Путешественником), поразивший всех отвагой, благородством манер и изяществом одежды. Необычность ситуации состояла в том, что разбойниками оказались неверные слуги барона, переодевшиеся и замаскировавшиеся под евреев, а спасителем стал настоящий еврей. Барон, не зная этого, готов отдать ему дочь в жены, но незнакомец признается: «Я – еврей!» Барон немало раздосадован этим «роковым препятствием». «Ну и что?! В чем же разница?» – спрашивает девушка. Служанка дергает ее за локоть и шепчет: «Тссс, фрейлейн! Тссс! Я вам потом скажу, в чем разница». Ее устами говорит простонародье, хранившее чуть ли не со времен средневековья страх и ненависть по отношению к евреям. Эту часть населения идеи Просвещения не затронули, как, впрочем, пока не коснулись они и благопристойных бюргеров, и аристократии.

Путешественник произносит монолог, выражающий позицию юного Лессинга. Приведем его без сокращений: «В качестве вознаграждения я не желал бы от вас, господин барон, ничего другого, кроме того, чтобы отныне вы говорили о моем народе в более умеренных выражениях. Я не скрыл от вас мою религию, но, отмечая, что вы проявляете ко мне лично столько расположения, сколько отвращения вы испытываете к моим единоверцам, я счел достойным вас и меня воспользоваться дружбой, какую я имел счастье внушить вам, чтобы разрушить в вашем сознании несправедливые предубеждения против моего народа».

В европейской литературе традиция негативного изображения евреев была устойчивой. Только в эпоху Просвещения такие немецкие писатели, как Клопшток, Виланд, Иффланд, Коцебу, стали искать в еврее человеческое. Лессинг и здесь опередил многих. Лишь Христиан Геллерт за три года до него в романе «Жизнь шведской графини фон Г.» вывел группу богатых и притом бескорыстных евреев. Один из них спасает мужа графини из русского плена. Но этот первый опыт изображения «добрых евреев» прошел незамеченным, зато пьеса Лессинга вызвала полемику.

Насколько трудно преодолеть предубеждение, можно судить по тому, что после опубликования «Евреев» в 1754 году в «Геттингенских ученых ведомостях» появился отклик на пьесу явно антисемитского толка. Писал просвещенный богослов из лагеря «рационалистов», профессор Йоханн Михаэлис. Рецензент счел характер главного героя неправдоподобным: такой благородный характер, дескать, просто не мог развиться в еврейской среде. «Даже заурядная доброта и честность очень редко встречаются между евреями, так что немногие примеры не могут в значительной степени смягчить ненависти к этому народу».

Лессинг ответил Михаэлису публично, при этом для вящей убедительности сослался на возмущенное мнение по поводу рецензии своих знакомцев-евреев. Он цитировал письмо своего друга Мозеса Мендельсона, адресованное доктору Соломону Гумперцу, принадлежащему к известной семье просвещенных придворных евреев (Schutzjuden) из Берлина. Именно Гумперц познакомил молодого драматурга с Мендельсоном, когда пьеса уже была написана, но еще не опубликована и встречались они поначалу за шахматной доской. Вот как Лессинг характеризует своего друга: «Он действительно еврей, молодой человек лет двадцати трех или четырех, достигший без всякого руководства больших знаний в языках, математике, философии и поэзии. Я предвижу, что он будет честью своего народа. Его честность и философское направление его ума предвещают в нем нового Спинозу».

В письме Михаэлису Лессинг сообщает кое-что и о себе. Этот набросок ранней автобиографии полон самоиронии: «Что особенного, кроме своего имени, может сказать о себе человек, не служащий, не имеющий связей, не имевший особенного счастья? Родом я из Верхнего Лаузица, отец мой – пастор в Каменце. Какими похвалами я мог бы превознести его, если бы речь шла о постороннем человеке! …Учился я в Мейсене, потом в Лейпциге и Виттенберге, но если бы меня спросили, чему я учился, ответить было бы трудно. В Виттенберге я получил степень магистра. В Берлине живу я с 1748 года и лишь раз отлучался из него на полгода. Я не ищу себе в Берлине никаких должностей, а живу здесь только потому, что не имею средств жить ни в одном из других больших городов. Если я означу еще свои лета, коих насчитывается 25, то и кончена моя биография. Что будет дальше, представляю я на волю Провидения».

А дальше было двадцать пять лет активнейшей, но скудно оплачиваемой литературно-критической работы, были лишения, вынужденные переезды, отсутствие семейного гнезда, непонятная болезнь, неудачи и несчастья, интриги врагов, непонимание, клевета, смерть дорогих и близких. Конечно, были и победы, ведь Лессинг по природе был бойцом. Его пера боялись. Он знал радость творчества. Огромный успех принесла «Мисс Сара Сампсон» (1755), положившая конец подражанию французам на немецкой сцене и одновременно явившаяся первой «бюргерской трагедией». Однако литературный труд не сулит материального благополучия, и автору приходится искать место службы. Из-за необходимости стабильного заработка Лессинг вынужден покинуть Берлин, а ведь там сложился тесный круг друзей-единомышленников, куда входят потомственный книготорговец и издатель Фридрих Николаи и еврейский философ Мозес Мендельсон. Судьба обрекает Лессинга, человека живого, порывистого, общительного, на духовное и личное одиночество, от чего он и страдал более всего.

Лессинг готов был даже ехать преподавать в неведомую Россию, где основывался Московский университет, уже шли переговоры, но выбор пал на другого. И он отправляется в Лейпциг, где принимает предложение богатого купца Винклера сопровождать его в трехгодичном путешествии по европейским странам (тот хотел пополнить образование). Они успели посетить Голландию, а на пути к ней – ряд немецких городов: Магдебург, Брауншвейг, Гамбург. Однако известие о начале Семилетней войны, развязанной Фридрихом Великим в августе 1756 года, заставило их прервать путешествие. Лессинг возвращается в Берлин.

В эту пору в Берлине, как пишет Гейне, царили два Фридриха. Прусский король Фридрих Великий писал французские стихи, недурно играл на флейте, нюхал табак и верил лишь в силу пушек. Коронованный прагматик откровенно презирал немецкий язык, а потому этот «Соломон Севера», как назвал Фридриха почитаемый им Вольтер, никакого воздействия на немецкую литературу иметь не мог. Надо ли говорить, что Лессинга он просто не заметил. А ведь тот ходатайствовал о скромной должности в Королевской библиотеке, но получил отказ.

Второй же Фридрих, книготорговец Николаи, в течение сорока лет издававший журнал «Всеобщая германская библиотека» (1765-1805), которому предшествовали журналы «Библиотека изящных искусств» и «Литературные письма», неустанно трудился на благо немецкой литературы. Его в Берлине считали главным просветителем, что не мешало ему быть постоянным объектом критики и насмешек. Суховатый, прагматичный Николаи не скрывал радости при возвращении Лессинга, ибо именно ему в первую очередь были обязаны лучшими качествами и успехом его журналы. И Николаи, и еще в большей степени Мендельсон, также сотрудничавший в этих журналах, испытали благотворное влияние гения Лессинга, почитали себя его учениками.

Когда Лессинг познакомился с Мендельсоном, этот сын бедного переписчика Торы из Дессау уже четыре года жил в Берлине, куда он прибыл без гроша в кармане, едва умея говорить по-немецки. В момент их знакомства он служил бухгалтером у богатого коммерсанта, у детей которого прежде был домашним учителем. Юноша непрерывно занимался самообразованием. Спустя двадцать лет, после выхода его философского трактата «Федон, или О спасении души» (1767), берлинские интеллектуалы будут сравнивать его с Платоном, называть «немецким Сократом», а титулованные особы искать знакомства с ним.

Лессинг оценил способности молодого еврея, его пытливый ум и был очарован не только глубокой эрудицией, но и редким душевным благородством и кротостью. Сам он, в юности любитель танцев и фехтования, резкий, мужественный, энергичный человек, бесстрашный и беспощадный полемист, казался полной противоположностью Мендельсону. Тем не менее оба привязались друг к другу, и ничто не смогло омрачить их многолетней дружбы. Когда Лессинг станет писать «Натана», он вложит в уста героя свои заветные мысли, но наделит его чертами своего друга; главные среди них – добродетельность, мудрость и терпимость.

Пока же, в первые годы их знакомства, Лессинг направляет молодого друга. Некоторые трактаты они пишут сообща. Он помогает Мендельсону публиковаться и вводит его в круг берлинских ученых. Не будь Лессинга, ему, скромному бухгалтеру еврейской фирмы, вход туда был бы закрыт. Восприимчивый молодой человек сумел развить в себе такое чувство прекрасного, что его эстетические теории, в свою очередь, оказали влияние на Лессинга. Оно сказалось в знаменитом трактате «Лаокоон, или О границах живописи и поэзии» (1766). Трактат был написан в Бреслау, куда уехал из Берлина Лессинг в поисках заработка, устав сверх меры от журналистской поденщины. Пять лет служил он секретарем при губернаторе Силезии, нередко сопровождал генерала к местам военных действий, ко двору Фридриха. Но при этом не упускал случая покопаться в прекрасной библиотеке, имевшейся в Бреслау, много писал, продолжая свою одинокую борьбу за новые пути развития Германии и ее искусства.

Комедия «Минна фон Барнхельм, или Солдатское счастье» (1767), написанная здесь, закрепила его славу ведущего немецкого драматурга. Он, коренной саксонец, не побоялся представить в ней прусского офицера человеком благородным, честным, чуждым узкого национализма. А ведь только закончилась Семилетняя война, в которой Пруссия противостояла Саксонии! Сознавая ущербность местного патриотизма, считая его признаком провинциализма и просто дурного тона, Лессинг указал немцам на общечеловеческий характер добродетели.

В эту же пору получает признание его деятельность критика и теоретика драмы и театра. А критиком он был первостатейным. Шиллер на пороге ХIХ века писал Гете: «Совершенно бесспорно, что из всех немцев, живших в одно с ним время, Лессинг вернее всех судил об искусстве, проницательней и вместе с тем либеральней всех о нем рассуждал, самым неукоснительным образом ухватывая при этом главное».

Новым этапом в борьбе за немецкий театр стала его «Гамбургская драматургия» (1767–1768). Однако надеждам обосноваться в вольном ганзейском городе Гамбурге не дано было сбыться. Уже в мае 1767-го, спустя месяц после открытия новой сцены, Лессинг писал брату: «С нашим театром творятся дела, которые мне не по душе. Антрепренеры вздорят и ссорятся друг с другом, и никто не может понять, кто же, собственно, повар, а кто слуга». Театр, куда он был приглашен на роль драматурга, просуществовал около полутора лет и закрылся. Сформировать нового зрителя Лессингу не удалось. Гамбургская публика была, по его словам, «равнодушна ко всему, кроме своего кошелька». Здание театра стоит и поныне, его показывают туристам, а вот дом, в котором заседала масонская ложа, членом которой стал Лессинг, не сохранился.

На последних страницах «Гамбургской драматургии» Лессинг подвел неутешительный итог: «Пришла же в голову наивная мысль основать для немцев Национальный театр, когда мы, немцы, не являемся еще нацией…»

Попытки найти службу в Берлине были безуспешными. Впрочем, в эту пору Лессинг уже глубоко разочарован в берлинских «свободах», о чем, не таясь, пишет Николаи: «Пусть найдется кто-нибудь в Берлине, кто захотел бы возвысить голос за права подданных против эксплуатации и деспотизма, – ему скоро станет ясно, какая страна в Европе по сей день самая рабская».

В 1770 году Лессинг скрепя сердце принимает приглашение герцога Брауншвейгского, самодура-деспота, каких в Германии было предостаточно, и направляется в Вольфенбюттель библиотекарем. В этой должности он состоял до конца жизни. Хоть его и возвели в надворные советники, и избрали в Берлинскую Академию, заработок остался мизерным, подчас он терпел жестокую нужду, однако при этом регулярно помогал матери и сестрам. В Вольфенбюттеле написал он трагедию «Эмилия Галотти» (1772), здесь создавался и «Натан Мудрый» (1779).

Здесь испытал он недолгое счастье супружества. В 1776 году он наконец обвенчался с любимой Евой, с которой был давно помолвлен. Ева была вдовой знакомого купца, матерью четверых детей, заботу о которых он принял на себя. Перед Рождеством 1777-го она родила Лессингу сына, но на второй день мальчик умер. Мать пережила его на две недели. «Радость моя была недолгой: я лишился сына и горько его оплакиваю, ибо в нем было столько разума, столько разума! – писал Лессинг своему верному другу профессору Эшенбургу в Брауншвейг. – Не подумайте, будто короткие часы отцовства успели превратить меня в этакого одуревшего папашу-болвана. Я знаю, что говорю. Разве это не было проявлением разума, что его пришлось тащить на свет железными щипцами? И что он сразу распознал неладное? Разве это не было проявлением разума, что он воспользовался первой же возможностью, дабы снова покинуть этот мир? Правда, маленький негодник того и гляди утащит за собой и мать, ибо надежда, что мне удастся сохранить ее, все еще слаба. Единственный раз я захотел обрести те же нехитрые радости, что и прочие люди. Но видно, не судьба».

Мендельсон посетил Лессингов за две недели до трагедии и порадовался счастью друга. Сам он был уже женат, стал отцом трех сыновей и трех дочерей. В Вольфенбюттеле его приняли как родного, и он покидал друга со спокойной душой, отметив несвойственное ранее Лессингу состояние умиротворенности, которое «господину Мозесу» было куда ближе бурлящей язвительности.

В беседах друзья то и дело возвращались к истории, которая случилась вскоре после выхода «Федона». Это была неприятная история, но она заставила Мендельсона проявить твердость, которой от него многие не ожидали. Лессинг письмами поддерживал его и радовался победе. Суть же дела была такова. Иоганн Лафатер, молодой пастор-визионер из Цюриха, увлекавшийся физиогномикой, был представлен Мендельсону и буквально влюбился, считая, что лицо философа есть отражение его прекрасной и благородной души. Прочитав «Федона», написанного в платоновском духе, Лафатер пришел к заключению, что философ-иудей на пороге обращения в христианство. И вот, переведя на немецкий с французского брошюру женевского евангелического теолога «Об истинном христианстве», Лафатер предпосылает переводу посвящение Мендельсону. При этом он предлагает ему или опровергнуть доводы профессора, или принять их, «как поступил бы сам Сократ на его месте». Мендельсон вынужден был ответить публично. Он вступил в навязанный ему бой.

Лессинг гордился другом. Хотя он не участвовал в диспуте, художник Мориц Оппенгейм через сто лет запечатлеет на своей картине троих: Мендельсона, Лафатера и… Лессинга. И он был прав: мысленно Лессинг был рядом с другом и письмами побуждал его выступить с открытым забралом, тем более что они оказались в этом вопросе единомышленниками.

Замысел «Натана» родился у Лессинга при чтении «Декамерона» Боккаччо. Его заинтересовала знаменитая новелла восточного происхождения о трех кольцах, которую рассказывает султану еврей Мельхиседек. В одном роду от поколения к поколению отец передавал любимому сыну драгоценный перстень. Получивший перстень становился главой и правителем рода независимо от права первородства. Последний владелец реликвии имел трех сыновей, которых он одинаково любил. Почувствовав приближение конца, отец заказал ювелиру еще два перстня, неотличимые от первого, и, умирая, вручил наедине каждому из сыновей по кольцу. После смерти отца начались склоки, свары и вражда. Братья не могли различить, какой из перстней был древнейшим. Чье кольцо настоящее, не поддельное? Так же обстоит дело и с религиями, утверждает Боккаччо: претензии христианской религии на единственную истинность необоснованны. Параллель, проведенная итальянским гуманистом, заинтересовала Лессинга, да и позиция Боккаччо была ему близка, но он пошел много дальше.

"Натан Мудрый" написан не для сцены и уже по одному этому стоит вне теории, разработанной Лессингом в его "Гамбургской драматургии" и примененной им на деле в "Эмилии Галотти". Назвав "Натана" драматической поэмой, автор хотел показать, что к этому произведению не могут быть предъявлены требования сценического искусства. Если они и выполнены, то скорее вследствие изумительного знания сцены, чем намеренно. Главная цель, которую преследовал Лессинг, была чисто нравственная и философская. Стараясь не выйти из границ не только художественной, но и исторической правды, Лессинг тем не менее не собирался дать историческую драму в обычном значении этого слова. Исторический и бытовой колорит, хотя и сохраненный в поэме, был делом второстепенным. Лессинг желал создать и создал типы универсально-человеческие, в которых наглядно выражаются различные проявления и стороны религиозного и нравственного чувства.

2. Действие драмы

Создание «Натана Мудрого» падает на годы интенсивной полемики Лессинга с богословами. Публикация сочинений немецкого деиста Г. С. Реймаруса («Некоторые бумаги неизвестного, касающиеся божественного откровения», 1777), осуществленная Лессингом, вызвала резкие окрики со стороны церковников. Лессинг ответил памфлетом, направленным против гамбургского пастора Геце (1778). Однако дальнейшая полемика была запрещена, и Лессинг вынужден был обратиться к иносказанию: так появилась эта драма-притча.

Действие в «Натане Мудром» происходит в Иерусалиме в эпоху крестовых походов. Но это не историческая драма. Средневековый сюжет так же условен, как сюжеты «Баязета» Расина или «Заиры» Вольтера. Лессинг сталкивает на сценической площадке участников большого философско-теологического диспута. В этом споре трех религий — христианской, иудейской и мусульманской — каждая выдвигает свои непримиримые догмы. Конечно, Лессинга меньше всего волнует ситуация, сложившаяся в средневековом Иерусалиме, судьба султана или местного купца-еврея. Автор борется против религиозной нетерпимости и церковных распрей, против позорного наследия Средневековья — антисемитизма в своей стране. Он выдвигает космополитический идеал человека, поднявшегося над этими распрями. В тогдашних немецких условиях космополитизм был также формой отрицания провинциальной замкнутости, уродливой государственности карликовых немецких княжеств. Мудрость главного героя драмы, еврея Натана, лишь внешне соотнесена с отдаленной эпохой. Это философски обобщенный образ, рожденный идейными битвами XVIII в. В кульминационный момент драмы Натан раскрывает свое гуманистическое кредо, рассказывая легенду о трех кольцах, заимствованную из «Декамерона» Боккаччо: трое братьев, получив в наследство от отца по золотому кольцу, спорили о том, какое из них настоящее. А настоящее обладало тайной силой: владельцу его оно давало почет и уважение. Судья разрешил этот спор советом:

...пусть каждый и считает,

Что перстнем он владеет настоящим.

Быть может, ваш отец не захотел,

Чтоб воцарилась в роде тирания

От перстня одного.

(Перевод В. Лихачева)

События разыгрываются в Иерусалиме. Только что неудачно для христиан закончился третий крестовый поход (1189–1192 гг.). Крестоносцам во главе с Ричардом Львиное Сердце и Фридрихом Барбароссой после двухлетней осады удалось взять крепость Акко, где они и обосновались, но большего добиться не смогли. В Иерусалиме продолжал хозяйничать Саладин (Салах ад-Дин), который за два года до похода вышиб крестоносцев из этой христианской святыни.

Битва происходила в Кане Галилейской в 1187 году. Хроники доносят: это было настоящее побоище. Июль, жара несусветная. Закованные в доспехи весом в 35 килограмм, верхом на конях, тоже отягощенных латами, несчастные крестоносцы двинулись в бой. Все тысяча двести рыцарей и полегли здесь. Что до Лессинга, то его отношение к крестовым походам было выражено еще в «Гамбургской драматургии»: «Ведь эти самые крестовые походы, затеянные интриганской политикой папства, на деле были рядом самых бесчеловечных гонений, в которых когда-либо был повинен религиозный фанатизм». Лессинг своей пьесой бросил еще один вызов религиозной и национальной нетерпимости, подогреваемой церковью. Главная идея, одушевляющая его пьесу-поэму, – идея веротерпимости, толерантности.

Развитие сюжета этой философской пьесы происходит в традиционном со времен Еврипида и Плавта ключе: все замешано на тайне происхождения героев и узнавании, отсюда много неожиданных поворотов и случайностей. Присутствует даже традиционная кормилица, владеющая тайной своих господ и ведущая интригу. Действуя из любви и христианского долга, но не забывающая и свой интерес, она чуть не становится причиной общего несчастья. Подозрения, недоверие, неприязнь рассеиваются лишь под конец. Добро побеждает зло. Но обо всем по порядку.

В доме Натана живет горячо им любимая дочь, прекрасная Рэха, при ней – ее кормилица-христианка. В отсутствие купца в доме случается пожар, и Рэху спасает из пламени незнакомец в плаще храмовника. Она влюбляется в спасителя, она готова видеть в нем чуть ли не ангела, но рыцарь-христианин сторонится еврейского дома. Возвратившись, Натан узнает о случившемся, находит благородного смельчака. В начале беседы храмовник обращается к нему презрительно: «Жид!» – но постепенно мудрость и внутреннее благородство Натана открывают путь к сердцу собеседника: рыцарь принимает приглашение Натана побывать у него в доме и под конец разговора даже называет ему свое имя – фон Штауфен.

Еще недавно храмовник вместе с другими крестоносцами, нарушившими перемирие, был пленен и ждал казни. Султан Саладин, пораженный сходством молодого рыцаря со своим погибшим братом, пощадил лишь его. Но пленник чувствует себя чужим в этом городе и тяготится дарованной жизнью. Тем временем христианский патриарх Иерусалимский, одержимый идеей борьбы с неверными, подсылает к рыцарю послушника, который передает задание – прикончить Саладина. Храмовник возмущен этим подлым предложением. В ответ слышит:

Но патриарх сказал – пусть пред людьми

Сие есть подлость, но не перед Богом.

Двойная мораль патриарха вызывает негодование храмовника. А далее он, пораженный красотой и умными речами дочери Натана, влюбляется в прекрасную иудейку и просит у Натана ее руки. Тот не спешит с согласием, и это повергает рыцаря в ярость, а тут еще кормилица успела ему нашептать, что Рэха – приемная дочь Натана, христианка, которую он якобы воспитал в законе иудейском. Влюбленный рыцарь в сердцах обращается за советом к патриарху, несмотря на то что «самодовольный, жирный поп» ему отвратен. Имя Натана в беседе не было названо, но храмовник внутренне содрогнулся, когда услышал трижды повторенный приговор патриарха: «Жид должен быть сожжен!»

Натан еще не знает, какая угроза над ним нависла. Он озадачен другим – срочным приглашением к султану. Полагая, что Саладину нужны деньги, он приготовился поделиться с ним своим богатством, но султан повел речь о вере и задал ему непростой и коварный вопрос: какую религию из трех – иудаизм, мусульманство или христианство – он считает истинной? Из этого испытания Натан вышел с честью: он рассказал старую историю о трех кольцах, дав ей свое толкование. Султан, потрясенный тем, что их мысли во многом совпали, устыдился своих прежних, довольно-таки низких мыслей о еврее, уверовал в мудрость Натана и назвал его своим другом. Тот же воспользовался расположением властителя, чтобы замолвить слово за пленного рыцаря.

Между тем Натану предстоит встреча со старым послушником. Ему патриарх поручил найти преступника-жида, который, приютив у себя христианское дитя, лишил его вечной благодати. И тут выясняется, что пути послушника и Натана уже пересекались. Невольно вспоминается трагедия Софокла «Царь Эдип», предваряющая страшную развязку сцена встречи Эдипа и старого пастуха, владеющего роковой тайной. У Лессинга, восторженного почитателя античности, развязка вовсе не катастрофична. Зритель узнает, что христианскую девочку когда-то вручил Натану нынешний послушник, вручил в страшный для еврея момент: тот жестоко оплакивал гибель жены и семерых сыновей, сожженных заживо христианами во время погрома в Гате. Натан принял девочку как дар Божий, посланный в утешение, и возблагодарил Всевышнего, хотя еще недавно корил его и клял. Послушник, отдавая ребенка, сообщил, что мать девочки была из рода фон Штауфенов. Теперь же, при новой встрече, он вручает Натану молитвенник, который снял с груди погибшего в бою близ Аскалона рыцаря, отца девочки, слугой которого он был в ту давнюю пору. Как это ни удивительно, но записи в молитвеннике немецкого графа, носившего имя фон Фильнек, сделаны персидской вязью. Натана это не удивляет: он был знаком и даже дружен с этим славным рыцарем, он знал, что тот по происхождению не немец, хотя бывал в Германии, принял христианскую веру и женился на женщине из рода фон Штауфенов.

Тайна, которую Натан хранил, раскрыта: его Рэха и влюбленный в нее храмовник – брат и сестра. Но это еще не все: их погибший отец, скрывавшийся под именем фон Фильнека, – родной брат султана. Открыв молитвенник, Саладин узнает почерк брата. Финальная сцена завершается молчаливыми объятиями.

3. Литературная проблематика немецкого Просвещения в драме Лессинга «Натан Мудрый». Анализ драмы.

Философская драма Лессинга "Натан Мудрый", написанная им вскоре после утраты жены, является поэтическим выражением его нравственно-богословского учения. Сам Лессинг называет "Натана" сыном своей старости, которой помогла разрешиться от бремени его богословская полемика. Когда полицейское распоряжение зажало ему рот, Лессинг написал г-же Реймарус: "Попытаюсь проповедовать с моей старинной кафедры, с театральных подмостков; быть может, там меня оставят в покое". План "Натана" был задуман давно, еще в ночь с 10 на 11 августа 1777 года. Лессинг начал писать прозою первые наброски. В марте следующего года он закончил драму, написанную пятистопными ямбами. Предполагалось написать эпилог под названием "Дервиш" и предисловие. Остались только два наброска предисловия; в одном замечательно следующее место: "Образ мыслей Натана относительно всякой вообще положительной религии был всегда моим образом мыслей". Другой начинается так: "Если скажут, что моя пьеса доказывает существование людей, не имеющих религии, основанной на откровении, и тем не менее хороших; если еще скажут, что я старался изобразить таких людей не в столь отвратительном свете, в каком их видит чернь, то я против этого не возражу ни слова. Действительно, можно доказывать и то, и другое и тем не менее не отвергать всякой вообще религии и даже откровения... Но если скажут, что я нарушил поэтические приличия и нашел подобных людей среди евреев и мусульман, то я выставлю на вид, что в те времена евреи и мусульмане были единственными учеными; что вред, причиняемый столкновениями религий, основанных на откровении, никогда не мог быть настолько очевидным для разумного человека, как в эпоху крестовых походов, и что есть, наконец, исторические указания, из которых видно, что один из султанов был именно таким разумным человеком".

Лессинг обещал: «Это будет такая же трогательная пьеса, какие я писал всегда». Но ни одна из его пьес не вызвала такой бури. Лессингу не простили критики христианства. Гете сразу почувствовал, в кого метил автор: «“Натан Мудрый” – пьеса против попов». Единственный отрицательный персонаж пьесы – это патриарх Иерусалима. Приведем некоторые критические оценки, которые принадлежат не только мусульманам – султану и его сестре, но самим христианам.

Возражая Саладину, правителю великодушному и щедрому, далекому от фанатизма и предрассудков соплеменников, его сестра указывает на несбыточность его мечты о мире с крестоносцами, который он хотел бы упрочить браком между своими родственниками и родственниками Ричарда Львиное Сердце:

Не знаешь ты христиан и знать о них не хочешь!

Спесивая их гордость: не людьми,

А христианами не быть, так слыть.

Ведь даже милосердие Христово,

Не заглушенное их суеверьем,

Не человечностью прельщает их,

А только тем, что так вещал Учитель.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . ….

Будто лишь у христиан

Царит любовь, которую Всевышний

Вложил в сердца всех женщин и мужчин.

Молодой храмовник в беседе с Натаном указывает на иудеев как на народ, который принес в мир идею своей избранности и заразил ею представителей других конфессий:

Натан! Я ненависти не питаю

К народу вашему, но не могу

Не презирать его гордыни, нами

Воспринятой и миром мусульманским:

«Лишь наш Господь есть истый Бог!»

Некоторые иудеи отметили этот критический пассаж и напряглись: не такой уж, дескать, юдофил Лессинг, вот и он бросил камень. Разумеется, храмовник далек от понимания значимости монотеизма, родившегося у еврейского народа и со временем одолевшего язычество. Он не настолько просвещен, чтобы видеть в иудаизме источник двух других мировых религий. Он определяет идею богоизбранности, родившуюся у евреев, как гордыню. При том этот герой, честный, независимый, нравственно стойкий, преодолев предрассудки, поднимается до осуждения религиозных братоубийственных войн и тем самым осуждает дело, которому служитаы. Разве этого мало?

Вам странно, что я, храмовник, это говорю?

Но где, когда слепое изуверство

С таким свирепым рвением решалось

За веру биться в «Бога своего»,

Провозглашать Его лишь истым Богом,

Навязывать его другим народам?

Когда и где такое ослепленье

В столь черном облике себя являло,

Как не сейчас и здесь? Ужель повязка

Не упадет с прозревших глаз людских?

Но смотрят и не видят!

Это же Лессинг вопиет устами своего героя. Он хочет докричаться до своих соплеменников-современников. Разъяснять его слова нет необходимости, они ясны. Имеющие уши да услышат. Но слышать не хотят.

И если слова храмовника могли как-то «зацепить» евреев, то речь послушника, обращенная к Натану, должна была бальзамом пролиться на их душевные раны:

А детям … любовь нужней, пожалуй, веры христианской.

Христианином стать всегда успеешь!

Росла бы девочка здоровой, доброй,

Под бдительным надзором вашим, Бог

Ее считал бы той, чем та была.

И разве христианство все не вышло

Из иудейства? О, как часто я

Досадовал на то и слезы лил

Над тем, что христиане забывают,

Что и Спаситель наш был иудеем.

Послушник как бы предвосхищает молодого Лютера, который, до того как стать антисемитом, обратился к пастве с памфлетом «Иисус Христос рожден был евреем». Лессинг позволил себе напомнить это своим врагам.

В беседе с послушником молодой рыцарь высказывает другую крамольную, но весьма трезвую мысль:

Религия, как я успел постичь,

Есть та же партия, и как бы ты

Ни мнил себя вне партии стоящим,

Ты сам, того не сознавая, ей

Оплотом служишь.

Однако ни султан, ни храмовник изначально не свободны от предубеждений против евреев. Лишь постепенно проникаются они уважением к Натану, который превосходит их мудростью и терпимостью. Философское зерно пьесы составляет притча о трех кольцах, которую Натан рассказывает султану. Сохранив канву новеллы Боккаччо, Лессинг внес в нее новые мотивы, значительно меняющие смысл. Натан наделяет родовой перстень чудесным свойством: «кто с верою носил его, угоден был и Господу, и людям».

У Лессинга рассорившиеся после смерти отца братья обратились к судье, чтобы он решил распрю и сказал, какое из колец истинное. И тут последовал ответ поистине неожиданный. Судья напомнил, что кольцо обладало таинственной силой привлекать благоволенье, между тем три брата ожесточены друг против друга. Отсюда вывод: все три кольца поддельны.

Быть может, ваш отец не захотел,

Чтоб воцарилась в роде тирания

От перстня одного. Он вас любил,

Как видно, равно всех, не потому ли

Он не решился двух из вас обидеть

На пользу одному? Так подражайте ж

Отцу в любви, и строго неподкупной,

И чуждой предрассудков. Силу перстня,

Какой кому вручен, друг перед другом

Наперерыв старайтесь обнаружить…

И если та же сила неизменно

Проявится и на потомках ваших, -

Зову их через тысячи веков

Предстать пред этим местом. Здесь тогда

Другой судья – меня мудрее – будет.

Он скажет приговор…

Согласно Лессингу, не религиозная принадлежность, а деяния должны служить мерилом при оценке личности и народов. Задача каждого состоит не в том, чтобы провозглашать свое вероучение единственно верным, а в том, чтобы завоевать уважение других своей жизнью, делами. Идеи гуманизма пронизывают не только притчу о кольцах, но и всю драму: герои, разделенные религиями и предубеждениями, встречаются в финале, чтобы узнать о своем родстве и обнять друг друга. Утопия волею автора реализована. Век Просвещения еще питал надежды, но ХХ век их похоронил.

Лессинг далек от атеизма, но он не только против тирании любой церкви: он призывает судить о каждом человеке по его делам и поступкам, а не по религиозной принадлежности. Именно человек — главное для него. И когда Натан узнает о спасении своей приемной дочери Рехи из огня и ее религиозная подруга Дайя хочет уверить Натана, что спасение это — чудо и спас ее ангел, Натан отвечает убежденно:

...Ах, Дайя!

Поверь ты мне, поверь, что человеку

Всегда милее человек, чем ангел.

(Перевод В. Лихачева)

В отличие от ранних прозаических драм Лессинга «Натан Мудрый» написан стихами. Лессинг не соблюдает трех единств, но драма близка классицизму и характером этического конфликта, и рационально обоснованной расстановкой действующих лиц, каждое из которых выступает носителем той или иной моральной идеи.

«Натан Мудрый» – драматизированное изложение начал новой религии, полной простоты и свободы. Имя ей сегодня – экуменизм. В пьесе, по словам Шлегеля, передан «нравственный восторг перед нравственной силой». Христианская среда не готова была принять, с одной стороны, идею веротерпимости, с другой – еврея Натана. То, что имя его вынесено в название пьесы, что он представлен носителем лучших человеческих качеств, что мудрость еврея возвышает его над остальными героями и потому ему доверены революционные для того времени мысли автора, не могло не задеть немцев. Но Лессинг, отстаивая свои позиции, не деликатничал. Он знал цену своим согражданам.

Известен анекдот: к Лессингу пришел директор провинциального театра, напыщенный немец, и торжественно объявил, что он хочет поставить «Натана Мудрого».

– Кто же сыграет Натана? – удивленно спросил драматург.

– Натана буду играть я, – самодовольно ответил гость.

– В таком случае кто сыграет Мудрого?

Многие уверовали – евреи даже в большей степени, чем немцы, – в то, что Натан – это портрет Мендельсона. Они заблуждались: Натан – образ-символ, воплощение идеального человека. Мендельсон послужил моделью для Натана: многолетняя дружба, сердечная привязанность к философу-иудею повлияли на характер и повадки сочиненного Лессингом литературного героя, включая даже такую частность, как увлечение Натана шахматами.

Сразу после смерти друга Мендельсон, оценивший философскую глубину пьесы, пишет письмо Карлу Лессингу, брату покойного. Там есть такие строки: «Говорят, что Коперник открыл свою систему и умер. Биограф Вашего брата сможет сказать, что он написал “Натана Мудрого” и умер. …В своей деятельности он обогнал свое столетие более чем на один человеческий век».

Гражданская позиция Лессинга неприятно поразила немецкое общество. Это сказалось даже на последующих оценках некоторых историков культуры. Отдаленные потомки, начиная с Дюринга, продолжали обвинять Лессинга в любви к «этим евреям». В 1919 году Адольф Бартельс выпустил книгу «Лессинг и евреи», проникнутую просто зоологическим антисемитизмом. Ее переиздали в 1934-м и очень чтили нацисты. По этой причине сегодня в библиотеках книгу не выдают на дом, ее запрещено копировать. В «исследовании» Бартельса все предсказуемо, но идеи его живучи.

Любопытно другое: Франц Меринг в известной и во многом блестящей книге «Легенда о Лессинге» (1893), борясь с фальсификаторами, наводящими хрестоматийный глянец на великого немца, напротив, представляет автора «Натана» свободным от пристрастий, особенно от симпатий к евреям. Меринг – левый социал-демократ, его не заподозришь в антисемитизме, но ему бы хотелось провести Лессинга по ведомству марксистов-интернационалистов и потому он утверждает: «Всякая нетерпимость была ему глубоко противна, и он бичевал ее всюду, где находил, – у христиан ли, у евреев или у мусульман». Заявление о том, что Лессинг бичевал еврейскую нетерпимость, представляется спорным. Меринг полагает, что Лессинг вступился за преследуемых евреев, «лишь в той степени, в какой вступился бы за преследуемых иезуитов». Приравнивать притеснения, которым подвергались евреи, с гипотетическими преследованиями иезуитов – явная натяжка. Видимо, левые и правые уклоны в оценках Лессинга ведут к искажению его облика.

Как Просветитель Лессинг верил в действенную воспитательную силу Искусства. Сцену он рассматривал как своего рода трибуну. «Натан Мудрый» был поставлен в Берлине вскоре после смерти автора, но принят был холодно. Лишь после того как пьеса стараниями Шиллера и при содействии Гете была сыграна в Веймаре, разговоры о ее «несценичности» утихли. С тех пор много воды утекло. В век крушения гуманизма увяла и вера в силу искусства. «Каким бы суровым обвинением ни являлось искусство, оно никогда не могло воспрепятствовать победе зла. Все осмысляя, оно никогда не преграждало дорогу самой кровавой бессмыслице», – это горький итог размышлений Томаса Манна.

Несомненно, что выведенные Лессингом в «Натане» типы интересны с чисто психологической стороны, то есть просто как характеры, и притом характеры вполне выдержанные. Некоторые из типов, срисованных в "Натане", были слегка намечены Лессингом еще в юношеских его произведениях, особенно в комедии "Вольнодумец", написанной, когда Лессингу было только 20 лет, то есть почти за тридцать лет до "Натана". Сходство вольнодумца Адраста с тамплиером весьма значительно; богослов Теофан, если не по религиозным воззрениям, то по характеру, напоминает Натана Мудрого. Подобно тамплиеру, вольнодумец Адраст - человек, полный благородных порывов, но при этом весьма подозрительный к людям, которых мало знает; требующий полной свободы мысли и терпимости, но сам не чуждый некоторой нетерпимости; прямой и горячий по натуре, но принимающий напускную сдержанность и холодность. Разговоры Адраста с Теофаном являются как бы слабым отголоском бесед Натана с тамплиером.

Если бы "Натан Мудрый" был только философской поэмой, то можно было бы согласиться с мнением некоторых немецких писателей, что центральным пунктом пьесы является знаменитая сказка о трех кольцах, рассказанная Натаном султану Саладину. Несомненно, однако, что Лессинг хотел показать нам Натана не только в его убеждениях, но и в делах. Что может быть проще, но вместе с тем и убедительнее той истории, которую Натан рассказывает монастырскому служке? Много лет тому назад христиане перебили в городе Гате всех евреев, не щадя жен и детей. Жена и семеро сыновей Натана погибли. Три дня и три ночи валялся Натан в прахе и пепле и плакал, поклявшись непримиримо мстить всем христианам. Наконец, разум взял свои права, Натан покорился воле Бога. В это время приезжает всадник и передает ему христианское дитя. Натан взял его, понес на свое ложе, целовал его, стоял перед ним на коленях и, рыдая, говорил: "Боже! За семерых ты дал мне хоть одного".

Мы видим в Натане не только мудреца, но и человека, победившего человеческие слабости; мы угадываем развитие этого характера, лишь постепенно ставшего тем, чему мы удивляемся в пьесе. Лессинг показывает нам, как он воспитывает в своей Рехе те черты, которые для него самого уже стали натурой. Наука его проста. Сама Реха в конце пьесы говорит сестре султана, Ситте, о себе, что она девушка простая, неученая, потому что отец ее, Натан, не любит учености, заимствуемой из книг и начертанной "мертвыми знаками". Он учит Реху деятельной любви, какую проявляет сам. Восторженная девушка, спасенная в отсутствие Натана тамплиером (храмовники, или тамплиеры - известный рыцарский орден), который вынес ее из горевшего дома, воображает, что спасена не человеком, а белокрылым ангелом. Она во что бы то ни стало хочет верить словам своей служанки, христианки Дай, что спасена чудом, - а чудо мог совершить только ангел. "Как! - говорит Натан. - А если бы тебя спас настоящий тамплиер, - неужели только потому, что это слишком естественно, слишком обыденно, - это было бы меньшим чудом?" Реха стоит на своем; хитрая Дая, которая отлично знает, что спасителем девушки был тамплиер, взятый в плен и помилованный султаном Саладином из-за сходства с его покойным братом Асадом, - держит сторону девушки. "Жестокие мечтательницы, -говорит Натан, - а что, если этот ангел... ну хоть болен". Эти простые слова сразу отрезвляют Реху. Она в отчаянье; Натан рисует ей всевозможные ужасы, наконец, сам успокаивает ее, прибавляя: "Реха, Реха! Я подаю тебе лекарство, а не яд... Пойми, что набожно мечтать гораздо легче, чем совершить хороший поступок". Писатели так называемого "антисемитского" направления не раз пытались доказать историческое неправдоподобие типа Натана. Если бы это и было так, то Лессинг мог бы возразить, что он писал не историческую драму и что от него можно было требовать лишь художественной правды, а не точности летописца; но на деле оказывается, что в своей драме Лессинг обнаружил такое понимание истории, которое чуждо его хулителям. Именно в Палестине, где еврей чувствовал себя в своем отечестве и где в эпоху крестовых походов была главная арена кровавой и бессмысленной религиозной борьбы, легко мог явиться в еврейском народе подобный философский ум. Да и вообще под арабским владычеством евреи не были так угнетены, как, например, в Испании или в Германии, и достаточно знать хотя бы биографию и сочинения Маймонида, чтобы поверить в возможность существования Натана. А ведь все, что требуется от поэта, - это внутреннее правдоподобие, психологическая и социологическая возможность известного типа. Впрочем, кто мог бы вообще усомниться в существовании еврейских мудрецов, подобных Натану, тем достаточно напомнить о происхождении первых учеников Христа, которые жили задолго до созвания вселенских соборов... Мы видели, что в "Гамбургской драматургии" Лессинг высказывался против изображения - по крайней мере в трагедии - идеальных характеров. Но в "Натане" нет трагического сюжета; вся драма действует примиряющим образом, возбуждая не чувство сострадания, а удивление нравственной высотой. Во всяком случае, Лессинг имел право отступить от своей теории уже потому, что преследовал иные цели, чем в своих трагедиях. Но, кроме того, он объясняет нам, каким образом и при каких условиях мог явиться тип, подобный Натану, и рисует не недостижимый идеал, а такой, к которому, по его мнению, может приблизиться каждый разумный человек. Молоденькая энтузиастка Реха уже во многом близка к своему приемному отцу, и характер ее, очевидно, создался под огромным его влиянием.

В разговоре с тамплиером нравственное величие Натана, спокойствие и ясность его души особенно выделяются вследствие контраста с пылкими, но необдуманными речами тамплиера. В этой сцене тамплиер лишь постепенно решается признать в Натане человека: сначала Натан для него, по-видимому, только еврей. Надо, однако, иметь в виду тонкие психологические черты, намеченные здесь Лессингом; не понявший их актер будет очень плохим тамплиером, недогадливый читатель упрекнет Лессинга в том, что он заставляет тамплиера внезапно переменить образ мыслей. На самом деле, с самого начала беседы (действие II, явление 5) уже ясно, что в поведении тамплиера есть много напускного. Он выказывает свое пренебрежение к евреям более, чем имеет его на самом деле. Пренебрежение это уже смягчилось тем, что он неравнодушен к спасенной им девушке, которую ошибочно считает еврейкой. В этом он не желает сознаться даже перед самим собою и говорит грубости, отзывается свысока даже о той, которую почти любит, так что вынуждает Натана воскликнуть: "Величественно! Величественно и отвратительно! Но я понимаю: скромное величие прячется в отвратительную внешность, чтобы избежать поклонения". Эти слова, конечно, еще не действуют. Действие на тамплиера оказывает обстоятельство, на первый взгляд не важное, - слеза, пролитая Натаном на его мантию, где осталось прожженное пятно - доказательство спасения Рехи из пламени. Тамплиер уже растроган, - но все еще старается показать презрение к евреям и говорит, что презирает их за то, что они считают себя избранниками, свою веру - избранной, - убеждение, усвоенное от них (по словам его) и христианством.

Но и последняя твердыня тамплиера - его вольнодумство, распространяющееся и на его собственную веру - взята Натаном, который отвечает весьма просто: "Разве мы - наш народ? Что такое народ? Разве христианин и еврей - сначала христиане и евреи и только потом - люди?" После этого тамплиеру, действительно, остается только протянуть руку Натану, что он и делает со свойственной ему поспешностью.

В сценах с султаном Саладином Натан ни разу не изменяет себе, поражая нас не только своею мудростью, но и достоинством. Саладин, остающийся при всех своих отличных качествах настоящим восточным монархом, встречает его словами: "Подойди ближе, еврей! Ближе, еще ближе! Только без всякого страха!" Натан спокойно отвечает: "Страх пусть останется твоему врагу". Саладин призвал его, чтобы услышать ответ на мучащий его вопрос: "Какая вера, чей закон лучше всех?" - и дает ему срок для размышления. Натан, оставшись один, говорит: "Я думал, он хочет денег, а он требует истины, такой чистой и звонкой, как будто истина - монета". Саладин возвращается, и Натан, вместо ответа, рассказывает сказку о трех кольцах. Драгоценное кольцо (т. е. истинная вера) переходило из рода в род, доставаясь, по завещанию первого владельца, всегда любимейшему из сыновей. Наконец, оно перешло отцу, у которого было три сына, равно им любимых. Умирая, отец, чтобы не огорчить ни одного из сыновей, тайно послал к ювелиру, заказав еще два точно таких же кольца. Благословив каждого сына тайно от других кольцом, он умер. По смерти отца каждый сын хочет быть господином в доме и доказывает, что его кольцо истинное. Но все кольца совершенно одинаковы, и доказать, которое из них настоящее, нельзя.

- Как! - восклицает Саладин. - Ты шутишь со мною! Разве религии одинаковы? Они во всем различны, даже в пище и в питье.

- Но не в их основах, - отвечает Натан. - Разве все они не основаны на истории, на писании или предании? А ведь истории надо поверить, принять ее на веру. Не так ли? Спрашивается, чья же уверенность, чье доверие менее всего может быть подвергнуто сомнению? Конечно, людей, близких нам по крови, тех, которые лелеяли нас в детстве. Как же я могу верить моим родителям и предкам меньше, чем ты - твоим, или требовать подобного от тебя?

Натан продолжает свою сказку. Сыновья жалуются судье. Судья говорит: "Приведите сюда отца, иначе кому из вас я поверю? А впрочем, настоящее кольцо обладает чудесной силой. Обладатель его тот, кого оба остальные более всего любят. Ну, скажите: кого вы любите более всего? Вы молчите? Каждый любит более всего себя самого? А значит, вы все трое обманутые обманщики! Настоящее кольцо утеряно; чтобы утешить вас, отец заказал три новых, и все три - фальшивы".

Заключительный вывод сказки следующий. Пусть каждый из трех считает свое кольцо истинным и живет так, как если бы оно было истинным. "Пусть каждый стремится к неподкупной, свободной от предрассудков любви".

Изобразив в лице Натана мудреца, который соединяет в себе "способность самопожертвования и свободу мысли тамплиера, смирение монастырского послушника, бескорыстие дервиша, щедрость и величие султана Саладина", - Лессинг дал противоположный тип в лице патриарха, изобразив в нем представителя фанатической нетерпимости. Крестоносец, узнав, что спасенная им девушка - христианка, рассказывает патриарху, не называя имен, о еврее, воспитавшем христианскую девушку в духе нравственности и благочестия, и спрашивает: как поступить с таким евреем? Патриарх дает ответ, ставший классическим: "Еврея сжечь! (Der Jude wird verbrannt!)", и повторяет это несколько раз, не сдаваясь ни на какие доводы.

В фабуле драмы, несмотря на сложность завязки, нет ничего неестественного. С исторической точки зрения нет ничего необычайного в том, что при тех тесных связях, которые, несмотря на религиозную вражду и свирепые войны, установились мало-помалу между христианами и магометанами, племянник султана мог оказаться сыном христианки и попасть в рыцарский орден. Что касается развязки, то любители свадебных финалов предпочли бы, чтобы крестоносец женился на Рехе, но Лессинг предпочел сделать Реху сестрою тамплиера, что дало ему возможность создать дружную семью из христианского, мусульманского и иудейского элемента и что не только не портит пьесу, но дает повод к прекрасной заключительной сцене, в которой подмечены многие тонкие психологические черты. Весьма тонко схвачено, например, различие между Рехой и тамплиером; наивная девушка Реха, узнав, что он - ее брат, бросается к крестоносцу, желая обнять его; тамплиер отступает: слишком резко чувствует он перемену роли и различие между братской и иной любовью. Вскоре, однако, разум берет в нем верх над зародившейся страстью.

"Натан Мудрый" был последним крупным произведением Лессинга. Перед самой смертью Лессинг написал еще философский трактат: "О воспитании рода человеческого", во многих отношениях составляющий как бы эпилог к "Натану". Основная мысль этого трактата состоит в том, что религию, основанную на откровении, следует признавать лишь за известную ступень в умственном и нравственном развитии человечества. В качестве такой ступени развития, или, по словам Лессинга, в роли "воспитательного орудия" откровение необходимо и не может быть отвергаемо. С этой точки зрения, говорит Лессинг, все исторические народные религии "равно истинны", но раз им пытаются дать значение внешних форм, подчиняющих убеждение человека, они лишаются всякой ценности.

Величайшею заслугою Лессинга останутся, без сомнения, те философские, нравственные и эстетические принципы, которые положены в основу всех его произведений - как критических, так и поэтических. Усовершенствовав и развив начала, заимствованные у древних греков, у английских и частью французских писателей, опираясь на Аристотеля и на Шекспира, исходя из отрицательного отношения к французскому псевдоклассицизму и во многом примыкая к Дидро, Лессинг в эпоху зрелости своего таланта шел путем совершенно самостоятельным, не щадя общепризнанных авторитетов и не страшась общественного мнения.

В призыве к деятельному служению просветительским идеалам заключается смысл "Натана Мудрого". Лессинг призывает стремиться к справедливости, к прогрессу, он внушает ненависть к беззаконию, ко всему тому, что задерживает прогрессивное развитие человеческой культуры. Лессинг проповедует терпимость, но это не бесстрастная терпимость к злу, не безразличие к реакции, к фанатизму, к тем, кто разжигает национализм и вражду народов. Лессинг защищает право народов на свободное развитие, совместную борьбу народов за справедливость и прогресс, за общий подъем жизни и культуры.

Драма Лессинга "Натан Мудрый", запрещенная в Германии в годы фашизма, была первой классической пьесой, поставленной в освобожденном Берлине в восстановленном летом 1945 г. Немецком театре им. М. Рейнгардта.

Заключение

"Натан Мудрый" занимает видное место в истории немецкой культуры. Несмотря на это, последняя драма Лессинга несвободна и от некоторых недостатков. Она менее реалистична, чем "Минна фон Барнхельм" и "Эмилия Галотти". Превосходя эти предшествовавшие ей драмы глубиной философской мысли, драма "Натан Мудрый" уступает им в жизненности характеров и положений, в ней сильнее выступает на первый план отвлеченность просветительских взглядов великого немецкого писателя. Лессинг считал, что торжество справедливости могут наступить в результате нравственного перевоспитания людей. Как и другие просветители XVIII в., он возлагал свои надежды на победу разума над предрассудками и на силу благородного примера.

Как воспринимается драма сейчас? Почему востребован Лессинг? Что может он, интеллектуал ХVIII столетия, сказать современным людям? Сходным вопросом задавался Томас Манн в 1929 году, когда отмечали двухсотлетие просветителя. По случаю юбилея он произнес антифашистскую речь. Томас Манн усомнился в том, что его соотечественники, не просто питавшие недоверие к разуму, но ныне «угрюмо поклоняющиеся божеству иррациональности», захотят услышать рационалиста Лессинга.

Прошелся по стране – от края и до края –

Безумный меч войны. Позорно умирая,

Хрипит Германия. Огонь ее заглох.

На рейнских берегах растет чертополох.

Сметь перекрыла путь к дунайскому верховью.

И Эльба, черною окрашенная кровью,

Остановила бег своих угрюмых вод.

(Перевод Л.Гинзбурга)

Немецкая история оказалась жестким драматургом. Кто несет бремя вины за то, что «Натана» играют в сентябре 45-го как пьесу, которой запоздало хотят исправить непоправимое? Почему в ней раньше не видели поучительной пьесы, почему ее не прочли своевременно, не поняли и не оценили? На эти отнюдь не риторические вопросы немцы отвечают уже полвека. Некоторые устали отвечать, кое-кому вопросы надоели. Австрийский драматург Гуго фон Гофмансталь в юбилейной речи еще в 1929 году высказался очень определенно: «Значение Лессинга для нации состоит в его противостоянии ей».

В эпоху Просвещения сформировались и были отражены в драме «Натан Мудрый» ряд идей, которые легли в основание немецкой классики.

В первую очередь необходимо отметить рационализм в мышлении, который, образно выражаясь, был выращен на почве Просвещения. Именно вера во всесилие человеческого разума обусловила возможность постановки глобальных задач.

Также очень важно указать на то, что в преддверии расцвета немецкой классики были поставлены основные проблемы, которые стали объектом изучения и рассмотрения литературы и философии Германии впоследствии. К числу этих проблем относится место человека в мире, Бог и Природа, категории мышления, человек и мораль и т.п.

Историческое значение Лессинга, его воздействие на литературу Германии исключительно велики. Для Гете и Шиллера, для писателей "Бури и натиска" Лессинг был не только литературным воспитателем и руководителем, проложившим для них новые пути. Самая личность Лессинга, его несгибаемый характер, цельность его жизни вызывали горячее восхищение его современников и последующих писателей Германии. Об этом величии характера Лессинга прекрасно сказал Гете: "Такой человек, как Лессинг, нужен нам, потому что он велик благодаря своему характеру, своей твердости. Столь же умных и образованных людей много, но где найти подобный характер!"

Список использованной литературы

1. Eine Einfuhrung in sein Leben und Werk, B., 1963

2. Guthke K. S., Der Stand der Lessing-Forschung. Ein Bericht uber die Literatur von 1932-1962, Stuttg., 1965.

3. http://www.popal.ru/

4. RiIIa Р., Lessing und sein Zeit, B., 1960

5. Ritzel W., G. E. Lessing, Stuttg., 1966

6. Seidel S., G. E. Lessing, 1729 - 1781.

7. Байкель В. Б. Лессинг и немецкая драма 70-х – н. 80-х гг XVIII в. М, 1985

8. Гавришкив Б. Роль Г. Э. Лессинга в развитии демократической культуры Германии. Львов, 1958

9. Гирко Л. В. Идея культуры в философии немецкого Просвещения. М, 1989

10. Гохольд Эфраим Лессинг. М, 1961

11. Гриб В. P., Жизнь и творчество Лессинга, в кн.: Избр. работы, М., 1956

12. Дальке Г. Лессинг и развитие теории реализма. М, 1963

13. Жучков В. А. Немецкая философия эпохи раннего Просвещения., М, 1989

14. Ионикс Г. «Натан Мудрый», или Апология еврейской мудрости. //Лехаим. 2004, № 1, с. 23-34

15. История немецкой литературы в трех тт. т. 2 М, 1986

16. История немецкой литературы. Т. 1-4, М, 1962-68

17. История философии. / Кн. 2. Под ред. Н.В. Мотрошкиной. М., 1997.

18. История философии. / Отв. Ред. В.П. Кохановский. Ростов-на-Дону, 1999.

19. Кант И. Собрание сочинений в 8-ми тт. Т. 4

20. Краткая литературная энциклопедия, Т. 5, М, 1968

21. Лессинг Г.Э. Избранное. М, 1980

22. Лессинг и современность. Сб. статей. М, 1981

23. Либинзон З. Учебное пособие по истории зарубежной литературы XVIII в. М, 1957

24. Луначарский А. В., Собр. соч., т. 4, 5, 6, М., 1964-65

25. Менцель Г. В. Годы в Вольфенбюттеле. М, 1986

26. Меринг Ф., Легенда о Лессинге, в кн.: Литературно-критические статьи, т. 1, М. - Л., 1934

27. Неустроев В. П. Немецкая литература эпохи Просвещения, М., 1958

28. Неустроев В. П. Немецкая литература эпохи Просвещения. М, 1953

29. Парсаданов Н. Я. Эстетическое наследие Лессинга. Ереван, 1979

30. Пуришев Б. И., Очерки немецкой литературы XV-XVII вв., М., 1955; История немецкой литературы, т. 1-4, М., 1962-68

31. Рассел Б. История западной философии. Т. 2. Новосибирск, 1993.

32. Рейман П., Основные течения в немецкой литературе, 1750-1848, пер. с нем., М., 1959

33. Румянцева Т. М. Философия немецкого просветителя Г. Э. Лессинга. Л, 1958

34. Стадников Г. В. Лессинг, М, 1987

35. Тураев С. Гете и современники. М, 2002

36. Тураев С. Лессинг, М, 1988

37. Фагэ И. Избранное, М, 2003

38. Фишер К. Лессинг, М, 2004

39. Фридлендер Г., Лессинг, М., 1957

40. Чернышевский Н. Г., Лессинг, его время, его жизнь и деятельность, Полн. собр. соч., т. 4, М., 1948

Все права сохранены  ©  Германия - все о Германии, сайты Германии, рефераты и статьи о Германии

Перепубликация материалов возможна только с устного или письменного разрешения администрации сайта!

http://de-web.ru/article/read/Lessing_Natan_Mudryj.html